Мне было 22, до получения диплома оставалось два года, когда Леська, моя однокурсница, затащила меня на работу в кафе. С деньгами в последнее время было туго — кризис в стране, родители давали сколько могли, то есть мало.
Леська работала в кафе уже два месяца, познакомилась с внутренней кухней, поэтому предложила и мне. Сказала, платят вовремя. Если сам не накосячишь, не штрафуют, чаевые — твои, за минусом символической мзды поварам и админу.
В общем, я согласился. Пришёл на должность официанта, а приняли барменом, что нравилось мне больше. Но речь не обо мне, а о директоре Владимире Ильиче, не Ленине, правда, а Кравченко.
Мужик, скажу я вам, суровый. Хмурый, неулыбчивый, глаза как рентген — всё видит, врать бесполезно. На собеседовании без реверансов спросил:
— Воровал когда-нибудь?
— Булочка в школьной столовке считается? — брякнул от неожиданности, хотя говорю же не взгляд это, а детектор лжи.
— В школьной? Хм. А как часто?
— Раза три было. Потом спалили, в смысле заметила повариха, родителей в школу вызвали. Отец мне ввёл антидот ремнём. С тех пор ни разу.
— Ясно. Барменом пойдёшь во вторую смену? Сейчас девочка на баре, но она вечерами отказывается работать. Днём она, вечером и до закрытия ты. Оклад, плюс твои чаевые с кухней не делишься с администратором на своё усмотрение. Выходной — воскресенье — сам встану вас сменить. Идёт?
Работать каждый вечер, конечно, не входило в мои планы. Но условия прозвучали заманчивые, тем более на улице зима, тусить негде и не на что. Короче, я согласился.
Инструктаж проводил сам Кравченко. Он же тренировал меня азам эффектного и быстрого разливания напитков, правильного смешивания коктейлей. У меня руки тряслись, когда я проделывал всё под его бдительным взглядом. Но я научился и через неделю стажировки встал за барную стойку один, без Ильича, который торчал со мной все эти дни. Вместо напутствия, он сказал:
— Узнаю, что обманываешь клиентов, недоливаешь или бодяжишь — пощады не жди. — Он зыркнул как Карабас Барабас, после такого взгляда не то что бодяжить не станешь, ещё сверху нальёшь.
Я приступил к работе. Через пару недель был в кафе «своим»: законтачился с официантами, поварами, пытался дружить с админом (правда, безуспешно).
Ильича мы недолюбливали — слишком уж был суров. Если разобраться, то все его замечания были по делу, но кто по доброй воле признается, что работал спустя рукава? Нам казалось, что мужик просто придирается, строит из себя невесть кого. Мог прийти раньше начала рабочего дня и торчать на кухне, контролируя поваров, или вечером садился за барную стойку и следил за работой коллектива. Его колючий взгляд преследовал, никто не хотел пересекаться с ним взглядом. Не помню ни одного случая, чтобы он улыбнулся даже очень смешной шутке. Откровенно говоря, мы его боялись.
Однажды он отчитал Катю, официантку, и предупредил, что ещё одна подобная ошибка — уволит. Катя, размазывая в комнате для персонала слёзы, выплёскивала негодование, которое никак не могла сказать напрямую адресату.
— Похоже, его мама в детстве не любила, оттого он и злой как чёрт на исповеди!
Мы дружно посмеялись, но эта фраза про маму прилипла, и мы часто говорили: Ильич, опять наехал на поваров, Радика оштрафовал. Конечно, его мама в детстве не любила, вот он и отрывается.
А ещё у Владимира Ильича была странность, которой Радик с нами и поделился. Каждую пятницу Ильич просил сварить ему суп для дома и испечь простых пирожков с повидлом и картошкой. Вроде нормальная просьба, хочет человек дома пирожков и супчика что такого? Но для супа он приносил большой, литров на 5, термос. А пирожков просил не меньше 20 штук каждого вида. Куда Ильичу 5 литров супа и 40 пирожков?
Строились разные предложения, но единогласно мы решили, что он кого-то подкармливает. Может, бродяг или ещё кого-то, но явно эта еда не для себя. Спросить напрямую никто не решился.
Это случилось в начале апреля, когда вроде весна, но всё ещё слишком промозгло. Постоянный ветер, снег с дождём, под ногами каша, солнца мало. И даже то, что снега становилось всё меньше, не радовало. Все ходили слегка раздражённые, нервные, огрызались по мелочам.
Посетители тоже заглядывали реже, и в один из понедельников Ильич разрешил закрыться на час раньше (неслыханная щедрость!). Я вышел на задний двор подымить, стоял и размышлял, как провести вечер, один лишний час — это уже много!
Потушил окурок и собрался уже зайти, но заметил мальчишку, сидящего на корточках чуть поодаль от двери. Он прижал колени к подбородку, обхватил руками ноги и, казалось, спал. Бродяг много, обычно я не обращаю на них внимание, но всё-таки это ребёнок, да и время половина десятого, а он сидит один.
Я вспомнил, как потерялся, когда мне было 9. Помню, как устал ходить и был голоден как чёрт. Но больше всего боялся, что меня не найдут. Почему я не обратился к взрослым, до сих пор не знаю. Испугался, не додумался, решил, что справлюсь сам? Не знаю. Ходил по улицам, искал свой дом, а на самом деле уходил всё дальше и дальше от него. Я даже адрес от страха забыл. Когда сил не осталось, а на улице стемнело, и количество прохожих убавилось, я сел вот также на край дороги, обнял ноги и заплакал.
По тротуару шла весёлая компания. Они, распевая и хохоча, прошли мимо, но неожиданно один мужчина обернулся и заметил меня. Он вернулся и расспросил обо всём, а потом отвёл в милицию. В отделении я начал отогреваться и заснул прямо на скамейке. Проснулся оттого, что меня целует и обливает слезами мама. Отец задавал милиционеру вопросы, где я был и как меня нашли. Помню ответ милиционера:
— Привёл какой-то пьяный мужик, сказал, увидел его на обочине, расспросил и привёл сюда.
А мне так хотелось закричать, что он не «какой-то пьяный мужик», а единственный, кто мне помог и вернул родителям.
Эта история промелькнула у меня перед глазами, я поёжился от воспоминаний. Потом вернулся в кафе, убедился, что возле барной стойки нет посетителей и попросил Лесю позвонить если появятся, а сам направился на задний двор.
Мальчик сидел так же. Я тихо присел на корточки, и тронул его руку. Он дёрнулся всем телом (видно, действительно задремал) и вытаращил на меня испуганные глаза.
— Тихо. Не бойся, не обижу, — говорю ему. — Ты чего здесь сидишь, время-то спать уже?
— Отдыхаю, — пробормотал он, а сам глазами в разные стороны зырк-зырк.
— Ну не дело же здесь сидеть. Родители-то где?
Молчит, сопит шумно. Из меня, конечно, ещё тот психолог, о чём с детьми говорить я не знаю.
— Слушай, сейчас тебя, наверное, ищут. Давай я помогу тебе найти свой дом?
— Не надо, я знаю.
— Что стряслось-то?
— А дядя Володя тут работает? — шмыгнул он носом.
Я даже не сразу сообразил кто это дядя Володя, мысленно пробежался по коллегам — Вованов у нас нет. Тут мне позвонила Леська — посетитель в баре — я встал:
— Пацан, ты не уходи. У меня скоро работа заканчивается, найдём твоего дядю Володю. Слышишь?
Тот кивнул, а я уже забегал в кафе. Обслуживая парочку, решившую согреться коктейлем, меня осенило: дядя Володя — это Владимир Ильич! Теперь вообще ничего не понятно, Кравченко вроде не женат, про каких-либо родственников я не слышал, хотя о себе он никогда не говорит. Да и пацан какой-то потрёпанный что ли, из другого круга.
Минут через 30 я вышел — на заднем дворе никого нет. Стало некомфортно: мне помогли, когда я потерялся, а я свалил на работу, оставив мальчика на улице. Хотя с другой стороны, что я мог сделать? Кравченко по голове не погладит, если меня не будет на рабочем месте — админ быстро доложит.
Оставшийся вечер я думал про этого пацана, спросил у наших курильщиков, но никто не заметил его, что собственно не удивительно, я и сам не сразу увидел. Решил рассказать про него Ильичу, пусть штрафует, если захочет, но всё-таки мальчик спрашивал его, вдруг это важно.
На следующий день случилось то, чего ни разу не было за пять месяцев работы — я ждал Кравченко с нетерпением. Наконец, поздним вечером он пришёл. Я не стал тянуть, подошёл сразу, тем более у барной стойки опять было пусто (плакали мои чаевые).
— Владимир Ильич, здравствуйте — протянул ему ладонь, он крепко пожал её. — Вчера вечером, вернее, ночью, вас искал какой-то мальчик, лет 9-11.
— Мальчик? — он еле заметно сжал челюсти — Что он сказал?
— Спросил дядю Володю, я не сразу понял, что это про вас, позже вышел, а он уже ушёл. Я подумал, вдруг это важно.
— Важно — коротко ответил Ильич и велел рассказать всё в деталях. Я пересказал вчерашний вечер, ожидая нагоняй за отлучение от рабочего места больше чем на 10 минут. Нагоняя не последовало, но Кравченко достал из кармана пальто визитку и протянул:
— Если увидишь снова, сразу звони, в любое время.
— Хорошо.
В этот день Ильич был в кафе до закрытия, то и дело выходил на задний двор. Но, судя по всему, мальчик не вернулся.
На улице стало наконец-то теплеть, настоящее весеннее солнце припекало, повышая настроение, и я уже забыл про эту историю.А вечером начался ливень. Мощные капли били в стёкла, оставляя широкие дорожки. Те, кто успел забежать к нам, теперь оттряхивали воду с одежды и устраивались за столиками, намереваясь согреться горячим ужином. Барные стулья тоже не пустовали. Я быстро разливал напитки, смешивал коктейли, высыпал на тарелку нехитрую закуску.
Прежде, чем попасть в зал посетитель заходит в тамбур. И этот тамбур хорошо виден с моего рабочего места. Взгляд уловил что-то непривычное, я присмотрелся — также на корточках, обняв колени, сидел ребёнок. Конечно, я не был уверен, что это именно тот мальчик, но не раздумывая, набрал Ильича и обрисовал ситуацию. Тот ответил, что скоро будет, велел предупредить администратора, чтобы мальчика не выгоняли.
— Вообще, лучше не подходите к нему — шуганётся, — давал он мне наставления, а я уже слышал уличный шум: Кравченко выдвинулся к нам.
Через пятнадцать минут я увидел высокую фигуру Ильича, заходящего в тамбур. По мере возможности я наблюдал за ним. Вот он присел возле мальчика, заслонив его и что-то говорит. В принципе, это всё, что мне было видно. Почему мальчик не убегал? Владелец кафе не обладал харизмой, он больше похож на сурового офицера, но тем не менее они разговаривали вот уже минут пятнадцать.
Потом они встали, Ильич подтолкнул мальчика к входу и провёл на кухню, по дороге кивнул мне. Если честно я был горд собой, хотя понимал, что гордиться особо-то нечем. Но заслужить даже скупую похвалу строгого Кравченко дело сложное. Что там было дальше я не видел.
В 23 часа кафе опустело, мы быстро убирались, приводя в порядок заведение. Ильич всё это время был здесь же, но в зал выходил редко, что на него не похоже. Я пошёл в комнату для персонала переодеться. На широком диване, свернувшись калачиком, спал тот мальчишка. Ильич укрыл его своим пальто. На спинке стула сохли детские джинсы.
Он знаками показал, чтобы я не шумел. Я забрал свою одежду и вышел. В кухне столпился весь персонал, работающий в этот день.
— Владимир Ильич, просил задержаться на пять минут, — сообщил администратор.
***
— Владимир Ильич, просил задержаться на пять минут, — сообщил администратор.
Я пожал плечами, надо так надо. Вскоре Ильич вышел к нам, обвёл нас суровым взглядом, и тихо сказал:
— Ребят, про этого мальчика никто не должен знать. Он попал в трудную ситуацию, и не знал к кому обратиться. Сюда он больше не придёт, но я прошу не рассказывать об этом случае, — кажется, впервые мы слышали от него просьбу, а не указание.
— А что за проблемы у него? — спросила любопытно Катя. У неё вообще язык без костей, а голова без мозга — говорит, что думает.
— Он из детского дома, там у него проблемы, он сбежал, думал, вернётся, но начался дождь и он прибежал сюда. Завтра утром я отвезу его обратно.
— Ой, как жалко, — не унималась Катя, хотя мы бросали ей многозначительные взгляды. — А может, мы ему сможем помочь?
— Если только усыновить, — хмыкнул Кравченко.
— Ой, я пока не готова! — всплеснула руками Катька — А вы откуда его знаете?
Леська толкнула её локтем. Владимир Ильич замолчал, потом с выдохом ответил:
— Я его не знаю, это они меня знают и находят как-то. Я им помогаю иногда.
Думаю, пазл с пятью литрами супа и пирожками, сложился не только у меня в голове. Все поняли для чего это. Все, кроме глупой Кати, она в очередной раз ляпнула:
— Ой, а мы думали, вас мама в детстве не любила, оттого вы такой злой, а оказывается, вы добрый, сироткам помогаете.
Мне, кажется, взгляды просверлили её насквозь, а Леська сделала ей локтем дырку в боку. Пьёт она, что ли, на работе? Надо же быть такой дурой! Владимир Ильич смотрел на неё в упор, а мне (наверное, и остальным) было дико стыдно за болтливую официантку. Помолчав, Кравченко сказал:
— А не было у меня мамы, никто меня не любил. Никогда.
Мне, кажется, тишину на кухне можно было потрогать руками, даже холодильники не урчали. Откровений от Ильича мы не ожидали, а он продолжал, глядя куда-то в стену, мимо нас:
— Не любила меня мама, потому и отказалась от меня в роддоме. Родила и сбежала. Меня отдали в дом малютки, где особо с именами не заморачивались. Думаю, если б могли они бы и фамилию Ленин дали. Но, слава богу, дали фамилию врача, дежурившего в ту ночь.
После дома малютки перевели в детский дом. Страшнее места я не видел, — на его и без того хмуром лице пролегли две морщины на лбу. — Знаете, кто был страшнее всего? Нет, не старшие пацаны. Воспитатели. С ними у нас была настоящая война.
Я знаю, что не везде так, во многих детдомах работают хорошие люди. В моём такие не задерживались, сбегали через месяц. Вот кто устраивал настоящую дедовщину, а совсем не старшие. Оставить без обеда и ужина даже наказанием не считалось, обычная практика. За что они нас так ненавидели?
Глаза его стали тёмными от воспоминаний, я заметил, что он сжал кулаки. Мы молча слушали, боясь нарушить его рассказ, даже Катя открыла рот от удивления.
— Самое страшное, что мы, дети, ничего не могли доказать. Они взрослые, они воспитатели. Кому поверят? Конечно, им. И другой вопрос — кому жаловаться? Сироты, такие как я, которые вообще не знали родителей, даже не понимают, что можно кому-то рассказать о своей проблеме. Нет этого в картине мира, понимаете?
Мы с пелёнок привыкли полагаться только на себя. Это домашний мальчик побежит папе рассказывать, а детдомовский или сам разберётся, если не сможет, то молчать в тряпочку будет. Никто нас не защитит.
Не буду я вам всего рассказывать, ни к чему это знать, только никогда своих детей не оставляйте. Из тех, кого мама не любила, редко вырастают нормальные люди. Из наших до сорока почти никто не дожил, мне сорок два (я думал не меньше полтинника, если честно), так я считай долгожитель.
Мне кажется, Владимиру Ильичу нужно было выговориться. Слишком долго носил он в себе этот груз. Он почти не смотрел на нас, не замечал, всё говорил и говорил:
— Это кафе мне в наследство от лучшего друга осталось, он как чувствовал, и на меня всё переписал за год до смерти. 34 ему было. Я тогда на его могиле поклялся, что буду жить за двоих, не раскисну, не опущусь на дно. С рождения на дне — мне хватило, — Ильич замолчал, мы ждали. Наконец он продолжил — Не знаю, как они почувствовали, наверное, я сам их притягиваю, но стали они приходить сюда.
Приходят те, кому совсем худо, кому требуется простого человеческого участия. Я ведь хорошо помню, как порой хочется уткнуться в плечо своего взрослого и поплакать. Но плакать нельзя — накажут или засмеют. Да и «своего взрослого» нет.
Сейчас нет таких воспитателей, как были у нас. Но хоть детей и не обижают, большинство работает без души. Как сказал один мальчишка: «Уж лучше бы она меня обняла, чем дала вторую котлету».
По пятницам они ко мне приходят, мы долго сидим с ними на кухне, разговариваем обо всём подряд, они рассказывают о своих проблемах, мы дружно ищем выход. Я стараюсь убедить их, что они ничуть не хуже тех, у кого есть родители. Просто судьба у них такая, так сложилось. Но раз уж они родились, то это не случайность. Да, им сложнее, чем всем остальным, но они справятся.
Было почти двенадцать ночи, но никто не спешил домой. Мы стояли и слушали нашего строгого и нелюдимого Владимира Ильича. В голове как на экране возникали картинки, и от них становилось жутко. Эти хмурые взгляды, недоверчивость, взгляд-рентген, строгость — всему нашлось объяснение.
Да, мы выросшие с родителями, не знаем и доли того, что выпало им. И никогда не задумывались, потому что нас не касается, а значит идёт мимо.
— Всю жизнь я клял судьбу, хотя мне грех жаловаться, по общепринятым меркам я многого добился. Но в последнее время понял, что помогать этим детям и есть моё предназначение. Я вижу, что они меняются, как расправляются их крылья. Наверное, в этом и был божественный замысел моего рождения, и смысл того, что я сам такой же — сирота.
Только как это осуществить я не знаю. Пацаны приходят ко мне, но я боюсь, что это вызовет пересуды. Им строго-настрого запрещено приходить сюда и ко мне домой. Собираемся только по пятницам, и вечером я обязательно отправляю их обратно. Но они тянутся ко мне, и очень сложно отталкивать, потому как я знаю, через что лежит их нынешний путь.
Он всё говорил и говорил, а в моей голове складывался уже совсем другой пазл.
Дело в том, что мой дядя — директор детского дома. Видимся мы редко, живём в разных концах города, а он к тому же без машины. Потому что дядька самоотверженно любит свою работу и до материальных благ ему нет дела. Чаще всего они созваниваются с отцом, а встречаются только в дни рождений. Я всегда считал его немного летящим, чудаком. Он всегда в своих мыслях, даже когда рядом, то фактически его нет. В этом смысле они очень разные с папой.
В последний раз дядька приезжал к нам в ноябре, на мамин юбилей, и сетовал, что устал работать, хочет на заслуженную пенсию, но никак не найдёт достойную замену. А бросить всё, что он с таким трудом создал, не может.
Я не стал ничего говорить Владимиру Ильичу, но в ближайшее воскресенье направился к дяде, чем удивил всю семью, да и самого дядьку.
Он, конечно, охладил мой юношеский пыл, как он выразился. Просто человека с улицы невозможно назначить директором детского дома. Он сам этого не допустит. Однако Кравченко его заинтересовал, хотя его одолевали сомнения, что владелец кафе променяет бизнес на неблагодарную государственную службу. В общем, он пообещал, что всё обдумает и позвонит.
Дни шли своим чередом, вот уже и май. Меню кафе дополнилось шашлыками и другими сезонными блюдами. Работать стало веселее, хотя бы уже потому, что световой день увеличивался.
История, произошедшая в апреле, потихоньку забывалась, наверное благодаря тому, что вслух мы никогда её не обсуждали. Это было негласное правило, как будто каждый понимал, что гадко с нашей стороны обсуждать откровения Кравченко. Даже безмозглая Катя и та не трепалась. И фразу: «его мама в детстве не любила» мы вычеркнули из словарного запаса.
Владимир Ильич оставался таким же: нелюдимым, строгим, хмурым. Но злым мы его больше не считали. Он также штрафовал нас за косяки и щедро осыпал предупреждениями.
Ближе к концу мая позвонил дядя. Сообщил, что у него возникла идея, и он попросил приехать меня и Кравченко в детский дом.
У меня тряслись колени, когда я говорил это Владимиру Ильичу. Но тот принял информацию спокойно, как и любые другие новости. На его лице вообще редко появлялись эмоции. Поэтому я так и не понял, разозлился ли он на меня за то, что рассказал его историю другому человеку.
Следующим утром мы поехали в детский дом. Идея дяди была простая — он предлагает кафе стать спонсором детского дома и принимать активное участие в его жизни. Так, к примеру, в июне у старшеклассников запланирован поход с ночёвкой. Почему бы Кравченко и мне не пойти с ними, а заодно помочь с разнообразной провизией? Сам дядя в поход не ходил — возраст. А воспитатели у них в основном женщины.
Кравченко долго не думал, согласился сразу, я тоже. Позже дядя рассказал мне, что он пробивал по разным каналам биографию Владимира Ильича, поэтому так долго не звонил. Не мог подпустить к детям ненадёжного человека. Не такой уж он оказывается летящий, мой дядя.
В июне мы пошли в поход. Кроме нас, было ещё два воспитателя и двенадцать подопечных подростков. И я впервые увидел другого Владимира Ильича: участливого, заботливого и даже улыбающегося!
Одна из воспитательниц играла на гитаре, и вечером мы собрались у костра, пели, пекли картошку, оглушали лес смехом. Я обратил внимание, что подростки, действительно, стараются держаться поближе к Кравченко. Если в кафе персонал избегал его, то они наоборот, садились рядом.
Он мастерски распределил между ребятами обязанности. Сам подходил, помогал, объяснял, как правильно держать топор, нанизывать мясо на шампур, собирать палатку.
Я не помню, когда так здорово отдыхал в последний раз. Всё было как-то искренне, по-простому и совсем не требовалось допинга, присутствующего на моих привычных тусовках. Попросил Владимира Ильича взять меня с собой в следующий раз, тот кивнул.
Я знаю, что Ильич ездил в детский дом часто, с моим дядей они придумывали какие-то мероприятия, и иногда он приезжал просто общаться с ребятами.
На дне рождения моего отца, дядя поблагодарил меня за Владимира Ильича — дети от него в восторге. Он и сам видит в нём замену себе и начал готовить для этого почву, но Кравченко не хочет быть директором, ему важнее быть наставником. Но зная своего дядю — будет и директором — не мытьём так катанием, дядя всегда добивается своего.
Собственно так и вышло — через пять лет Владимир Ильич занял кресло директора детского дома.
А кафе спросите вы? А что с ним станется? Кафе процветает, всё также является спонсором детского дома. Недавно открыли ещё одно, можно сказать развиваем сеть. Только Владимир Ильич появляется здесь редко, всем руковожу я. После того как я получил диплом, он подозвал меня и предложил стать управляющим.
— Не зря же на менеджера учился, — аргументировал он — Мне нужны надёжные, честные люди. Ты ведь булочки больше не воруешь?
Я улыбнулся.
Жизнь не череда случайностей. У всего есть замысел, который нам, простым смертным, непонятен. Думаю, Кравченко был прав — заниматься детьми его предназначение, а чтобы у него это получалось лучше, судьба дала испытать всё на своей шкуре. И наша встреча с ним не случайна, и то, что я потерялся в 9 лет произошло не просто так. У жизни не существует «просто так», всё несёт в себе смысл.
… Но что-то я увлёкся философией. Пойду я, мне ещё бармена стажировать.