— Да вон он опять! — раздражённо бросил сосед Василич, с силой ткнув пальцем в сторону подъезда. — Ходит тут, шатается. Как бы чего не стащил.
Галина Сергеевна вздохнула, положила спицы на колени и медленно встала. Боли в пояснице уже стали привычными, но всё равно каждый раз приходилось прикладывать усилие, чтобы разогнуться. Она направилась к окну, отодвинула занавеску и взглянула во двор.
Осенний день клонится к вечеру. Серое небо давит тяжестью низких облаков, а ветер, словно капризный ребёнок, гоняет по двору пёструю горстку последних листьев, бросает их в разные стороны, кружит, швыряет в стены домов. В воздухе висит сырость — вот-вот начнётся дождь, и без того потемневший асфальт окончательно превратится в грязное месиво.
Под козырьком подъезда, в самом углу, будто пытаясь спрятаться, стоит мальчишка. Худой, маленький, лет десяти, не больше. Куртка тонкая, скорее осенняя, чем зимняя. Шапка натянута на глаза, руки глубоко засунуты в карманы, но даже так видно, как он дрожит. Холод сковал его движения, но он всё равно остаётся там, не двигается, не делает попыток уйти или спрятаться где-то ещё.
— Всё тебе кажется, — отмахнулась соседка Валентина, складывая постиранные полотенца.
— Просто так? Да не бывает такого, — ворчал Василич, недовольно глядя в окно. — Сегодня стоит, завтра залезет куда не надо. Вон у Петровны летом дыню с балкона стащили — тоже, наверное, «просто стояли».
Галина Сергеевна слушала, но не отвечала. Она наблюдала за этим мальчиком давно. Он появлялся во дворе регулярно. Сначала просто проходил мимо, потом стал задерживаться, присаживаться на лавочку. Мог часами сидеть, не шевелясь, глядя в окна, словно высматривал кого-то. Не играл с ребятами, не приставал к взрослым, не просил подачек. Он был тихим, незаметным — будто чужим в этом дворе, да и во всём городе.
Она и раньше хотела подойти, спросить, чей он, но что-то останавливало. Не то чтобы боялась — просто не знала, с чего начать. Время было другое. Сейчас с чужими детьми лучше не заговаривать, не то ещё и виноватым останешься. Но и смотреть, как мальчишка стоит, продрогший, вцепившись в воротник своей ветхой куртки, уже не было сил.
В тот день она решилась.
Чуть позже, когда вышла в магазин за хлебом и молоком, мальчик снова был у подъезда. Стоял всё так же, будто прирос к земле. Ветер дёргал его куртку, задувал за ворот. Руки он уже не прятал в карманах, а прижимал к груди, кутаясь в короткие рукава.
Галина Сергеевна подошла ближе, остановилась рядом.
— Слышишь, паренёк, — негромко позвала она, поправляя платок. — А чего ты тут крутишься?
Мальчик вздрогнул, но не ответил. Его плечи напряглись, будто он ждал, что его сейчас начнут ругать или прогонят.
— Чего молчишь? — голос её смягчился, в нём пропала настороженность, осталась только забота. — Я ж не ругаться, мне просто интересно.
Мальчишка поднял голову, посмотрел на неё из-под мокрой шапки. В глазах — упрямство, настороженность и что-то ещё, что она не сразу поняла. То ли страх, то ли боль, то ли растерянность.
Казалось, он боролся с собой, решая, стоит ли вообще что-то говорить. Секунду он молчал, потом опустил взгляд и негромко пробормотал:
— Я тут раньше жил.
Галина Сергеевна моргнула, чувствуя, как внутри что-то сжалось.
— Как это жил? — переспросила она, чуть подаваясь вперёд.
Мальчишка замялся, ссутулился ещё больше. Опустил взгляд, будто бы его ботинки сейчас были важнее всего на свете. А потом медленно, осторожно, будто проверяя, можно ли довериться, глянул в сторону.
— С мамой тут жили, — наконец сказал он. Голос его был тихий, будто боялся, что его могут осудить за сам факт существования. — Потом её не стало. Меня в детдом отправили.
Галина Сергеевна вдруг ощутила, как у неё холодеют пальцы. Секунду назад она просто разговаривала с незнакомым мальчишкой у подъезда, а теперь… Теперь перед ней стояла чья-то трагедия. Настоящая, тяжёлая, с тенью боли в каждом слове.
— Мама твоя как звали? — спросила она, и голос её чуть дрогнул.
Мальчик будто бы снова заколебался, но всё же ответил:
— Лена.
Галина Сергеевна не моргнула, не пошевелилась, но почувствовала, как её грудь стянуло ледяным обручем.
— Елена Власова?!
Мальчик медленно кивнул.
Галина Сергеевна вдруг осела на лавку, словно ноги отказались её держать. Голова закружилась от воспоминаний. Уж кого-кого, а Ленку Власову она помнила прекрасно. Когда-то они жили в этом дворе, ходили друг к другу в гости, болтали обо всём. Помогали, поддерживали, смеялись над ерундой. Лена всегда была такой живой, светлой, энергичной. Они с мужем переехали в этот дом, когда только расписались. Счастливая была пара. Потом родился сын…
А потом всё как-то разошлось. Галина Сергеевна уже не помнила, что именно стало причиной — то ли муж ушёл, то ли Ленка просто перестала появляться во дворе, но постепенно их пути разошлись. Только здоровались на бегу, да перекидывались парой дежурных фраз.
А теперь вот — мальчишка стоит перед ней. Её сын. Один.
— Господи… — тихо выдохнула она, сжав пальцы на краю лавки.
Мальчик снова взглянул на окна.
— Просто хотел посмотреть… — негромко сказал он. — Мама всегда говорила, что это наш дом.
И тут сердце её дрогнуло. Она вдруг увидела не просто ребёнка, не просто очередного дворового мальчишку, а маленького человека, у которого когда-то был дом. Семья. Жизнь, полная тепла. А теперь он стоит перед ней, дрожащий, потерянный, одинокий.
Холодный ветер снова потянул за её платок, тронул мальчишкину куртку. Осенний день клонился к вечеру, в сером небе загорались первые уличные фонари.
Галина Сергеевна сглотнула.
И вдруг поняла, что не может просто так развернуться и уйти.
— Давай-ка так, — Галина Сергеевна поднялась, опираясь на подлокотник. Колени предательски заныли, но она не обратила внимания. — Пошли-ка ко мне, чаю попьёшь.
Мальчишка тут же замотал головой.
— Да не… Не надо.
— Я настаиваю, — твёрдо сказала она, глядя ему прямо в глаза.
Её голос был спокойным, но в нём звучало что-то такое, что не позволило возразить. Артём колебался, взгляд его метался, будто он искал выход, искал возможность сбежать, но потом медленно, неуверенно шагнул за ней.
Они поднялись в квартиру. Галина Сергеевна включила свет в прихожей, и мягкое жёлтое свечение разлилось по обоям, покрытым тёплыми оттенками времени. Здесь было уютно, пахло домашним теплом: ванильными сухарями, мятным чаем, чистым бельём, только что снятым с верёвки.
Артём остановился у двери, не раздеваясь, словно был здесь чужим, словно боялся, что его вот-вот попросят уйти.
— Чего стоишь, как неродной? Проходи.
Он робко шагнул на коврик в коридоре, но куртку снимать не стал.
Галина Сергеевна, не обращая на это внимания, привычными движениями поставила на плиту чайник, достала из шкафа банку с вареньем — густым, ароматным, с целыми вишнями, которые она закатывала ещё летом. Нарезала хлеб тонкими ломтиками, выложила на блюдце, положила несколько кусочков сахара.
Мальчишка сел за стол, не раздеваясь. Кутаясь в свою тонкую куртку, он молча вертел в руках ложку, словно не знал, что с ней делать.
Галина Сергеевна взглянула на него внимательно.
— Как хоть зовут-то тебя?
Мальчишка чуть заметно передёрнул плечами, но ответил:
— Артём.
— Тёмка, значит…
Он кивнул.
Чайник загудел, и Галина Сергеевна быстро налила кипяток в чашки. В комнате потянуло жарким паром, смешавшимся с запахом вишнёвого варенья.
Артём осторожно взял чашку обеими руками, поднёс ко рту, но пил мелкими, едва заметными глотками, будто не привык к горячему.
Галина Сергеевна вздохнула.
— В детдоме как?
Он пожал плечами.
— Нормально.
Но голос его был пустым, безжизненным, и от этого слова «нормально» в комнате стало как-то особенно тихо.
Не нормально. Совсем не нормально.
Галина Сергеевна прикусила губу, посмотрела на мальчишку. Он сидел ссутулившись, сжимая в руках чашку, словно она была последним тёплым уголком во всей его жизни.
Как же так вышло, что Ленкин сын оказался один?
Она помнила Ленку — улыбчивую, жизнерадостную, всегда спешащую куда-то, всегда находящую слова, чтобы приободрить. Они когда-то были не разлей вода, смеялись вместе, ходили друг к другу за солью, обсуждали всё на свете. Потом Ленка вышла замуж, родила Артёма… А дальше что? Почему они перестали общаться?
А теперь вот её сын сидит перед ней. Один. В чужой квартире, в чужом мире.
— Чего молчишь? — негромко спросила Галина Сергеевна.
Артём взглянул на неё и снова опустил глаза.
— Я сюда просто… посмотреть пришёл — тихо ответил он
Артём стал заходить чаще. Сначала нерешительно, осторожно, будто боялся, что его в любой момент могут выгнать. Он приходил, тихо стучал в дверь и, едва услышав «заходи», протискивался внутрь, ловко проскальзывая мимо косяка. Садился на свой привычный стул на кухне и ждал, пока Галина Сергеевна, хмурясь, бормоча что-то себе под нос, ставила перед ним тарелку горячего супа или кружку сладкого чая.
Суп он ел медленно, словно растягивая удовольствие, вымакивал хлебом последние капли с донышка тарелки и благодарил коротким:
— Спасибо, бабуль.
Слово «бабуль» сначала резануло её слух. Она не привыкла к нему, никогда никому бабушкой не была. Но потом как-то свыклась. Даже полюбила этот тёплый, домашний оттенок в голосе мальчишки.
Иногда Артём засиживался, разглядывая старые фото в её альбоме. Он долго водил пальцем по снимкам, где были запечатлены незнакомые ему лица, где смеялась его мать — молодая, красивая, живая.
— На неё похож, — однажды сказала Галина Сергеевна, подавая ему вязаные варежки.
Мальчишка нахмурился, словно не знал, радоваться или огорчаться этому.
— Спасибо, — буркнул он и сразу натянул варежки на руки, пряча в них худые пальцы.
Однажды вечером, когда за окном бушевала метель, Артём, грея ладони о чашку чая, вдруг спросил:
— Чего ты добротой ко мне, бабуль?
Галина Сергеевна посмотрела на него внимательно.
— Потому что ты Ленкин сын, — ответила она просто.
Он кивнул, но задумался. Долго молчал, а потом, не поднимая глаз, негромко пробормотал:
— В детдоме не так, бабуль. Там не так, как здесь.
Она ничего не спросила. Ей и так было ясно.
Чем дольше мальчишка приходил, тем больше она думала. Смотрела, как он ест, как аккуратно ставит чашку в раковину, как сутулится, но при этом держится прямо, будто привык всё выносить молча.
И в один момент она поняла: а почему бы и нет? Почему этот парнишка должен мёрзнуть, есть еду в детдоме, если у неё есть место, тепло, забота?
Сама судьба привела его сюда.
Она долго ворочалась ночью, не могла уснуть. Всё думала, перебирала в голове сомнения, страхи. Справится ли? Сможет ли?
А потом твёрдо решила: сможет. Если не она, то кто?
На следующее утро, когда во дворе ещё хрустел под ногами ночной иней, она заговорила о своём решении с соседями.
— Опекунство?! — удивилась Валентина, выронив вязальный крючок. — Ты серьёзно?
— Серьёзно, — кивнула Галина Сергеевна, вытирая руки о фартук.
— Ты подумай! Это же ответственность… Да и возраст у тебя уже…
— Да знаю я.
— А он что? Он-то хочет?
— Не спрашивала пока, — призналась Галина Сергеевна.
— Так может, и не стоит?
Она только вздохнула.
Конечно, стоит. Уже давно стоило.
Оформление бумаг заняло месяцы.
Галина Сергеевна и представить не могла, сколько всего придётся пройти. Она думала — просто пойти, сказать, что заберёт мальчишку, и всё решится. Но нет. Кабинеты, справки, комиссии. Бесконечные визиты в опеку, сотни бумаг, которые нужно подписать, десятки людей, которые задавали вопросы, смотрели на неё с недоверием.
»Куда вам ребёнок в вашем возрасте?»
»Вы понимаете ответственность?»
»Вы уверены, что справитесь?»
Она слушала, отвечала, убеждала.
Сначала было трудно. Она не знала, с чего начать, с кем говорить, к кому идти. В её голове всё путалось — законы, справки, правила. Иногда казалось, что всё это бессмысленно, что бюрократия задавит её, что проще было бы сдаться.
Но каждый раз, когда накатывала усталость, когда опускались руки, перед глазами вставал Артём.
Сидит за столом, кутается в куртку, вертит ложку в пальцах. Пьёт чай маленькими глотками, будто боится, что горячее исчезнет. Молчит, но в каждом его взгляде — тихая, сжатая боль.
И она снова шла.
Бегала по кабинетам, собирала справки, выслушивала замечания. Говорили разное. Кто-то советовал оставить мальчика в детдоме, мол, он уже привык. Кто-то смотрел с сочувствием, кто-то — с осуждением.
— Вы пожилой человек, — сказали ей однажды в комиссии. — Вам будет тяжело.
Галина Сергеевна крепче сжала пальцы на краю стола и твёрдо ответила:
— А ему легко?
Больше вопросов не задавали.
Она шла вперёд, шаг за шагом.
Порой ей казалось, что всё это — бесконечный коридор без выхода. Стоило заполнить одну бумагу — требовали ещё две. Стоило сдать документы — просили новые. Ожидание затягивалось, каждый день был похож на предыдущий.
Но однажды, когда она уже перестала верить в скорый конец этой борьбы, её вызвали.
Пожелтевшие стены, резкий запах бумаги, стопка документов на столе. Мужчина в очках посмотрел на неё поверх папки и сказал:
— Всё. Решение принято.
Она взяла протянутый листок. Читала его медленно, будто каждое слово нужно было впустить внутрь, осознать.
»О признании опекунства законным…»
»Передача несовершеннолетнего Артёма Власова…»
»В семью гражданки Галины Сергеевны…»
Глаза вдруг заслезились.
Она даже не сразу поняла, что плачет. Просто руки задрожали, буквы на бумаге расплылись. Сколько лет она не плакала? Последний раз, наверное, когда хоронила мужа. С тех пор не позволяла себе слабости. А теперь слёзы текли сами, и остановить их было невозможно.
Она закрыла глаза, прижала документ к груди.
— Спасибо…
Но благодарить было некого.
Артём сидел у окна, когда она пришла.
За окном серело — поздняя осень лениво тянула короткие дни. Ветер стучал в стекло, поднимал с земли обрывки листьев, кружил их в воздухе.
Мальчик обернулся, увидел её.
— Ну… — произнёс он, словно не знал, что сказать. — Спасибо.
Глаза у него были всё такие же, настороженные, усталые. Он не умел показывать эмоции, не привык к ним.
Но в следующее мгновение он вдруг шагнул вперёд и, неловко, будто неуверенно, быстро обнял её.
Галина Сергеевна замерла, потом осторожно погладила его по спине.
— Всё хорошо, Тёмка, всё хорошо… — прошептала она.
Он не ответил, но сжал её крепче.
За окном гас свет. Ветер стих.
Теперь он снова был дома.
Теперь у него была семья.