Каждое утро Николай первым делом включал печь. Старый, но надёжный прибор начинал тихо гудеть, согревая небольшую булочную. Это был его первый ритуал: зажечь огонь, поставить первые замешанные ещё вечером буханки на расстойку. Следом шёл второй: откинуть ставни на широких витринных окнах. Как только он открывал их, из помещения устремлялся тёплый аромат свежего хлеба, который словно сам приглашал прохожих заглянуть внутрь. Город начинал просыпаться, и Николай стоял у печи, наблюдая, как утренние прохожие замирают, вдыхая запах свежеиспечённых булок.
И каждый день, ровно в 7:30, он видел, как к витрине подходит мальчишка. Щуплый, в потёртой куртке, которая на вид уже пережила не одну зиму. Из-под его выцветшей вязаной шапки торчали рыжеватые вихры. У мальчика был какой-то особенный взгляд — цепкий, внимательный, но без тени настойчивости. Он никогда не стучал в окно, никогда не подходил к двери. Он просто стоял в тени, чуть ссутулившись, и смотрел на булки, плюшки и пирожки, разложенные на деревянных подносах.
Николай замечал его почти сразу, как только поднимал ставни. Сначала просто бросал взгляд, потом невольно начал искать его глазами. Мальчишка всегда появлялся в одно и то же время, будто невидимые часы в его голове отсчитывали минуты до семи тридцати. Он вставал напротив витрины, чуть прятался в уголок, но при этом его лицо всегда оставалось видным. Николай видел, как тот сглатывает, когда он достаёт из печи румяные плюшки. Видел, как мальчик поправляет шапку, будто это могло скрыть, что ему холодно, и как взгляд его особенно долго задерживается на больших буханках с хрустящей корочкой. Видел, как он чуть поджимает губы, когда кто-то выходит из булочной с горячим хлебом, аккуратно сложенным в бумажный пакет.
Но мальчишка никогда не заходил внутрь. Николай не раз думал о том, чтобы выйти к нему, позвать, спросить, как его зовут, чем может помочь. Но каждый раз что-то удерживало его. Может быть, это было в самом мальчике — в его неподвижности, в том, как он просто стоял, не делая ни шага ближе. Или, возможно, дело было в том, что сам Николай привык к этому тихому присутствию. Оно стало таким же привычным, как утренний свет в витрине, как запах хлеба. Мальчик молча смотрел, но никогда не просил.
В один из серых, прохладных осенних дней, когда низкое небо почти касалось крыш домов, Николай оставил под навесом бумажный пакет. В пакет он аккуратно положил свежую, только что испечённую булку и кусочек домашнего сыра, завернув всё в чистую тряпицу. Он специально выбрал место поближе к улице, чтобы заметить того, кто за ним придёт. Сделав вид, что занят тестом в своей маленькой пекарне, Николай вернулся внутрь, но оставил дверь приоткрытой.
Из-за приоткрытой двери он видел улицу. Она была пуста. Только ветер играл опавшими листьями, бросая их то в одну, то в другую сторону. Солнце едва пробивалось сквозь серые облака. Казалось, время замерло. Николай сделал вид, что возится с мукой, но на самом деле продолжал наблюдать краем глаза.
Вот он заметил его. Мальчишка. Щупленький, худой, в стареньком пальтишке и стоптанных ботинках, он появился, словно из ниоткуда. Прежде чем броситься к пакету, мальчик осмотрелся, быстро повернув голову в обе стороны, как воробей, который только что заметил хлебные крошки. Не видя опасности, он быстро схватил пакет и стремительно бросился прочь, будто за ним вот-вот погонится кто-то страшный. Николай тихо улыбнулся, глядя, как мальчишка скрылся за углом.
Так продолжалось несколько дней. Утром Николай приносил новый бумажный пакет, клал его под навесом и возвращался к своим делам. Сначала он клал туда булки, потом стал добавлять кусочки пирога, иногда оставлял варёное яйцо или яблоко. Каждый раз мальчишка появлялся, словно из тумана, хватал пакет и исчезал. Никто из соседей не обращал на это внимания, и Николай не рассказывал о своём маленьком ритуале. Ему казалось, что так правильно — не задавать вопросов, не пугать, просто давать.
Но однажды он решил выйти раньше обычного. На этот раз утро было особенно сырым, ветер задувал прямо в лицо. Николай, накинув старую телогрейку, вышел на улицу и сразу заметил его. Мальчишка уже стоял за углом, как будто собирался подойти, но в этот раз, видимо, ждал чего-то. В руках он мял бумажный пакет, уже почти пустой. Остатки булки выглядывали из его пальцев, он неспешно обкусывал последний кусочек.
Николай остановился и, не сразу поднимая глаза, вздохнул. Он смотрел на мальчишку так, будто видел что-то одновременно привычное и незнакомое. Уличный свет, пробиваясь сквозь тяжёлые тучи, ложился на парнишку пятнами. Его волосы были растрёпаны, лицо грязное, но в глазах было нечто, чего Николай давно не видел — смесь стыда, упорства и, кажется, благодарности.
— Ну, сколько можно играть в прятки? — пробормотал он себе под нос, глядя на этого ребёнка, который внезапно остановился и, казалось, не знал, что сказать или сделать.
Николай не двигался. Он просто стоял, ощущая, как ветер обдувает его лицо, слушая, как шелестят листья под ногами. Мальчишка поднял взгляд и застыл, не зная, что сказать, как оправдаться или что-то объяснить. Но Николай не спрашивал, не упрекал. Он просто смотрел, как тот продолжает мять в руках бумажный пакет. И в этом моменте не нужно было слов.
На следующее утро Николай вышел из булочной, кутаясь в пальто от утреннего холода. Под ногами хрустел свежевыпавший снег, а воздух был наполнен запахом только что испечённого хлеба. Ему нравилось утро. В это время всё казалось свежим и новым, как чистый лист бумаги. Ещё не началась суета, ещё не заполнились улицы, и даже морозный воздух был по-своему уютным. Он шёл к своей лавке, держа под мышкой пакет с тёплыми булочками, когда заметил его — мальчишку в слишком лёгкой куртке, стоящего в сторонке. Ребёнок осторожно двинулся к нему, будто надеялся остаться незамеченным, но взгляд Николая уже был на нём. Мальчишка замер, едва протянув руку к пакету.
Николай остановился, взглянул на него внимательно, но без строгости. В этом взгляде не было осуждения — лишь усталое понимание. Похоже, парень не впервые пытался стащить что-то у кого-то. Но в то же время в его взгляде чувствовалось что-то человеческое. Николай не мог назвать это жалостью. Скорее, это было простое желание сделать так, чтобы этот ребёнок перестал бояться.
— Беги, если хочешь, — спокойно сказал Николай, чуть расправляя пальто. Его голос звучал ровно, без угрозы. — Но если останешься, чай горячий есть.
Он не шевелился. Николай тоже стоял на месте, спокойно глядя на него, не подгоняя и не заставляя делать выбор. Мальчишка смотрел на него, прищурившись, словно пытаясь понять, где подвох. Никто не предлагал ему горячий чай просто так. Никто никогда не говорил ему, что он может остаться. Обычно всё заканчивалось криком, гонкой, а потом — либо побегом, либо суровой нагоняйкой. Но этот человек говорил так спокойно, что в мальчишке что-то дрогнуло.
— Никто тебя ругать не будет, — добавил Николай, слегка передвигая пакет в руке. — Ну, решай уже, а то булки остывают.
Он повернулся и зашёл внутрь. Дверь не захлопнул, оставил её приоткрытой. Тёплый свет из булочной падал на снежную тропинку, простираясь к ногам мальчишки, как будто приглашая его переступить порог. Николай не оборачивался. Он решил, что не будет подгонять. Если тот уйдёт, значит, так тому и быть. Если зайдёт — он сделает всё, чтобы тот чувствовал себя не чужим.
Прошло полминуты. Время тянулось, как липкое тесто на крючке. Мальчишка не двигался. Николай, поставив пакет на стол внутри, не спеша взял чайник, проверил, достаточно ли воды. На кухне было тихо. Он услышал только, как упало что-то маленькое за дверью — возможно, кусочек льда, съехавший с крыши. Но шагов не было. Он откинул крышку чайника, насыпал горсть чая, поставил его на плиту. Снег всё падал, и на стекле начала собираться влага.
Минуту. Две. Николай молчаливо готовил чай, чувствуя, как внутри его ждёт что-то простое, но важное. Он не смотрел на дверь, не старался услышать шаги. Он просто ждал. Если мальчишка решится, то зайдёт. Если нет — ну что ж, чай останется на потом. Николай знал одно: нет смысла давить. Он никогда не давил на других — это было не его. Лучше пусть человек сам решит, чего он хочет. Только тогда у него будет шанс остаться.
И вот, наконец, дверь скрипнула. Николай не обернулся сразу, но улыбнулся. Он не слышал слов. Просто лёгкий звук старой двери. Этого было достаточно.
Внутри пахло корицей, свежим тестом и чуть уловимой сладостью ванили. Теплый, домашний аромат обволакивал, словно мягкий плед, сразу придавая комнате уют. Николай, высокий мужчина с добрыми, но усталыми глазами, стоял у самоварного столика, держа в руках фарфоровый чайник. Он молча налил горячий чай в массивные, чуть вытертые кружки, добавил сахар, покосился на корзинку с плюшками. Там лежали пышные булочки, золотисто-коричневые, посыпанные сахаром и корицей. Их бок был слегка тронут паром, который поднялся, как только Николай развернул полотенце. Одну плюшку он тут же положил на блюдце, слегка подвинул его ближе к парнишке, сидевшему за столом.
Мальчишка, не старше десяти лет, нерешительно посмотрел на булочку. Его худенькие плечи, спрятанные под старым свитером, слегка подрагивали, словно от холода. Волосы были растрёпаны, щёки в красных пятнах, как будто он долго шёл против ветра. Он сидел прямо, почти неподвижно, как будто боялся сделать неверный шаг. Но когда аромат тёплой сдобы достиг его носа, мальчик сдался. Он осторожно взял булочку, словно сомневался, имеет ли право на это, и быстро, почти жадно, откусил.
Николай, присев напротив, наблюдал за ним. Парнишка ел быстро, молча, стараясь не издавать лишних звуков. Его ладони, небольшие, загрубевшие от работы, держали булочку так, будто это был не просто хлеб, а что-то большее. От одного вида того, как ребёнок поглощает еду, Николай почувствовал комок в горле. Он вспомнил себя мальчишкой, когда после долгого дня, проведённого на поле, ему давали кусок свежего хлеба с молоком. Тогда это было самым большим счастьем.
Мужчина потянулся за чаем, отхлебнул и мягко спросил:
— Как зовут-то тебя?
Мальчишка на секунду остановился. Отложил булочку на блюдце, вытер губы рукавом, но так и не ответил. Он смотрел на стол, избегая взгляда Николая, и, казалось, пытался что-то придумать. Но в ответ — тишина.
Николай лишь вздохнул. Он понимал, что не стоит давить. Признания иногда даются нелегко, особенно если за ними скрывается что-то большее, чем просто имя.
— Ладно, — пробормотал он с лёгкой улыбкой. — Пусть пока будешь просто «парень, который любит сдобу».
Парнишка снова посмотрел на него. На мгновение в его глазах мелькнуло что-то тёплое, хотя в глубине всё ещё оставалась настороженность. Уголки губ слегка дрогнули, образуя почти заметную улыбку. Она была неуверенной, но искренней. Николай встретил этот взгляд спокойно, без лишних слов. Ему было достаточно знать, что парень принял еду, принял его тёплый дом и этот тёплый момент.
Пару дней мальчишка заходил молча. Каждый раз он сидел за маленьким деревянным столиком в углу. Николай только глядел на него из-за прилавка, замечая, как мальчишка всё сильнее сутулится, будто пытаясь спрятаться от глаз. Николай ничего не говорил. Он просто ставил перед ним тарелку, и это становилось их молчаливым ритуалом. В воздухе висел запах свежеиспечённого хлеба и горячей каши. Мальчишка ел быстро, торопливо, не поднимая глаз, но оставлял тарелку чистой до блеска.
В тот день Николай, наконец, решился заговорить. Подошёл к мальчику, сел напротив, глядя на него поверх круглых очков. Старый деревянный стул скрипнул под его тяжестью. Он подпер рукой подбородок и тихо спросил:
— Слушай, ты вообще откуда? Родители есть?
Мальчишка опустил глаза ещё ниже. Уставился на свои руки, словно искал ответ где-то в потёртых складках рубашки. Его губы сжались, словно он боялся произнести что-то лишнее.
— Нет, — наконец выдавил он, не отрывая взгляда от стола.
— Совсем? — Николай нахмурился. Ему показалось, что мальчик не расслышал, но тот только слабо кивнул.
Николай вздохнул, подавляя раздражение. Что тут можно сказать? Лезть с расспросами в душу парню, который явно не привык, чтобы его кто-то жалел, было бессмысленно. Но молчать больше не хотелось.
— Где живёшь? — спросил он, чуть наклонившись вперёд.
Мальчишка вскинул взгляд — в этих серых глазах Николай увидел нечто большее, чем просто усталость. Там была боль, застывшая давно, как лужа после осеннего дождя. Это не был страх, скорее недоверие, напряжённая готовность защищаться. Но он всё-таки ответил.
— Нигде.
Это слово прозвучало сухо, как удар обухом по полену. Николай поднял брови, пытаясь понять, шутка это или нет. Но шутить мальчишка явно не собирался.
— Нигде? Совсем нигде? — переспросил Николай, чуть подаваясь вперёд. Он пытался разглядеть в его лице намёк на ложь, но не нашёл ничего, кроме безразличия.
— Совсем, — подтвердил мальчишка, сжимая кулаки так сильно, что костяшки побелели.
Николай выпрямился, хмурясь всё сильнее. Эта история становилась ему всё менее понятной. Мальчишка выглядел не просто бедно — в его облике было что-то отталкивающе запущенное. Изношенные ботинки, протёртые локти рубашки, штаны, которые давно пора было зашить. Весь его вид говорил о том, что он привык жить без дома, без еды, без надежды.
— Приют? — осторожно предположил Николай, чтобы хоть как-то понять, откуда мальчишка пришёл.
На это слово парень отреагировал сразу. Он резко поднял голову, и Николай впервые заметил, как напряглись его плечи. Глаза блеснули гневом. Он замер на мгновение, потом крепко сжал кулаки и резко ответил:
— Сбежал.
И снова — ни капли эмоций. Словно эти слова были простым фактом, не нуждающимся в объяснении. Николай замер, рассматривая его. Он вдруг понял, что перед ним не просто мальчишка с улицы, который случайно оказался в его закусочной. Это был ребёнок, который сделал выбор — неправильный или нет, но свой. Николай покачал головой, раздумывая, что же делать дальше.
Николай вздохнул, вытирая руки о выцветший передник. День был долгим: за спиной остались шумный базар, гулкие переклички продавцов, грохот ящиков с овощами. Теперь, когда свет клонился к закату, в небольшой лавке было тихо. Снаружи ещё доносился редкий стук шагов, но внутри царила та самая уютная тишина, которая появляется лишь после завершения суеты. Николай посмотрел на мальчишку.
— Ладно, слушай сюда, — проговорил Николай/ Он говорил просто, без лишних украшений. Это был тон человека, который многое повидал и знал цену каждому слову.
Мальчишка поднял голову, но не приблизился. В его глазах застыло недоверие.
— Тут тебе никто плохого не сделает, — продолжил Николай. — Можешь приходить, когда хочешь. Хочешь работать – работай. Хочешь просто чай пить – пей.
Парнишка нахмурился сильнее, словно ему предлагали что-то подозрительное. Он привык к другому: если кто-то что-то предлагал, то обязательно ждал чего-то взамен. Так просто не бывает, думал он. Никогда.
— За так? — спросил он, голос чуть дрогнул. Словно он боялся, что, как только произнесёт это слово, его смехом прогонят из лавки.
— Ага, — усмехнулся Николай. Лёгкая улыбка скользнула по его лицу, но в глазах была спокойная уверенность. — Ужас, правда?
Парень медленно покачал головой. Он был готов услышать что угодно, но не это. Простое «ага» выбило почву из-под ног. Он посмотрел на Николая так, словно впервые увидел его по-настоящему. Не как лавочника, который что-то продаёт, не как взрослого, который обычно не замечает подростков. Он смотрел на человека, который только что раз и навсегда перечеркнул его представление о том, как устроен мир.
— Но зачем? — наконец спросил он. В его голосе звучала не столько дерзость, сколько искренний, почти детский вопрос. Почему? Почему кто-то делает добро просто так? Почему не требует ничего взамен?
Николай задумался. Он скрестил руки на груди, взглянул куда-то в сторону, словно искал ответ не в словах, а в воспоминаниях. В углу лавки тихо тикали старые часы, отмеряя время его раздумий.
— Потому что когда-то и мне подали руку, — наконец сказал он. Его голос был чуть тише, чем раньше, но в нём звучала твёрдость. — Значит, теперь моя очередь.
Мальчишка не отводил взгляда. Казалось, он пытался увидеть в Николае что-то большее — может, ту историю, о которой тот не рассказывал, или ту руку, что когда-то спасла его самого. В этих простых словах была целая жизнь, и парнишка это почувствовал. Он смотрел и молчал, но в его глазах зажёгся новый свет. Не вера, но хотя бы надежда. Надежда, что в мире ещё есть люди, готовые протянуть руку.
В первые дни мальчишка просто ел и слушал. В пекарне пахло свежим хлебом, корицей и чуть дымком от старой печи. Деревянные столы были засыпаны мукой, а за окном уже сгущались сумерки. Хозяйка приносила на стол горячие булки, Николай отрезал хлеб, а мальчишка жевал, внимательно слушая их разговоры. Он редко что-то говорил сам. Сидел за углом стола, прислонившись спиной к шкафу с банками варенья, и только молчаливо наблюдал. Иногда его глаза задерживались на руках Николая, которые ловко управлялись с ножом, раскатывали тесто или укладывали булки на решётки. Взгляд был настороженный, словно он ждал, что в любой момент всё это исчезнет.
А потом он сам попросил помочь. Несмело, почти шёпотом:
— А можно мне что-нибудь сделать?
Сначала ему дали простую работу — вытирать столы. Старенькая тряпка, слегка влажная, оставляла разводы на деревянной поверхности. Мальчишка водил ею осторожно, стараясь не опрокинуть посуду и не уронить муку на пол. Руки его двигались чуть медленнее, чем хотелось бы хозяйке, но Николай только улыбался. Он не подгонял. Пусть всё идёт своим чередом.
— Хорошо, — говорил Николай. — Только сильнее дави, не бойся.
Мальчишка слушал, кивал, но его руки всё равно оставались чуть напряжёнными, будто он боялся сделать что-то не так. Ему ещё не приходилось чувствовать себя нужным, ещё не приходилось, чтобы кто-то спокойно объяснял, что не страшно ошибаться. Он не привык к этому добродушному голосу, к этим простым наставлениям.
Скоро он научился справляться с тряпкой, стал вытирать столы быстрее. Потом Николай предложил ему попробовать что-то другое:
— Хочешь научиться месить тесто?
Мальчишка удивился. Он замер, глядя на белый ком в руках Николая. Тот протянул ему небольшую порцию, посыпал её мукой и сказал:
— Держи крепче, не бойся муки! Она не кусается.
Мальчишка осторожно взял комок. Он чувствовал, как мягкая масса податливо движется под пальцами, как мука липнет к ладоням, и это было странно. Сначала он просто мял тесто, потом стал поворачивать его, стараясь повторять движения Николая. Глаза его всё ещё оставались настороженными, но в них уже появилось что-то новое — интерес.
— Вот так, хорошо, — говорил Николай. — Теперь прижми сильнее, не бойся. Если что-то не получится, мы начнём заново.
Эти слова звучали для мальчишки как нечто необычное. Они были спокойными, уверенными. Он привык, что ошибаться нельзя, что любая ошибка — это плохо, это наказание, это упрёк. А тут ему говорили, что ошибаться — это нормально. И он продолжал мять тесто, пусть неуклюже, но старательно. Взгляд его всё ещё иногда метался в сторону Николая, словно он проверял, не разозлится ли тот, не скажет ли что-то резкое. Но Николай не торопил, не делал замечаний. Он просто стоял рядом, иногда подсказывал, иногда поправлял, но никогда не повышал голос.
— Всякое тесто должно подойти, дружок, — говорил он. — Ты тоже подрастёшь.
Мальчишка хмурился, но уже не отворачивался. Эти слова будто прорастали в нём. Он не мог сразу поверить в них, но что-то внутри откликалось, начинало шевелиться, как это тесто в его руках. Он молчал, но уже не боялся взглянуть на Николая. Уже не отворачивался, когда тот подходил ближе, чтобы показать, как лучше держать руки или как правильно разминать комок. И хотя в его глазах ещё оставалась настороженность, теперь там появилась и новая искра — желание научиться, поверить, что он может что-то сделать хорошо.
Шли годы. Мальчишка, который когда-то стеснялся спрашивать у Николая лишнюю булочку, постепенно вырос. Сначала он окончил школу — не блестяще, но уверенно, успев научиться всему, что было нужно для самостоятельной жизни. Затем устроился в булочную, чтобы подрабатывать по утрам, до занятий. В этой же булочной он проводил долгие часы, работая с Николаем бок о бок. Он вникал в то, что другие считали обыденным: как правильно месить тесто, как дозировать сахар в начинке, как определить нужный момент, когда булки готовы.
В те годы мальчишка и Николай стали почти что семьёй. Булочная была тёплым, уютным местом, где каждый знал своё дело, и всё шло по чётко отработанному графику. Каждое утро Николай вынимал из печи горячие булки с румяной корочкой. Их запах заполнял весь район, привлекая людей, которые уже с вечера знали, что утром забегут к Николаю Ивановичу за чем-то свежим и душистым. А мальчишка? Он готовил прилавок, вытирал столы, помогал укладывать булки в корзины, а иногда, если в булочной не было клиентов, садился у печи и расспрашивал Николая о жизни.
Но мальчик взрослел, и ему стало тесно в маленькой булочной. Однажды, после очередного дня, проведённого за прилавком, он сказал Николаю: «Я хочу стать кондитером. Настоящим, профессиональным. Знаешь, таким, чтобы пирожные делал — красивые, разноцветные». Николай лишь усмехнулся. Он всегда считал булочную главным делом своей жизни, не нуждавшимся в дополнительных украшениях. Но в глазах мальчишки он увидел мечту. И хотя сам Николай никогда не стремился покинуть родную деревню, он понял, что мальчишке нужно больше, чем он может предложить. «Поступай, если сердце велит», — сказал он.
И мальчишка уехал. Сначала в соседний город, потом дальше, в столицу. Учёба была трудной, но он справился. Он выучился на кондитера, освоил сложные техники, научился делать торты с филигранными узорами, бисквиты, которые таяли во рту. Он старался не забывать Николая — писал письма, рассказывал, как идут дела. Но для писем время находилось все реже и реже. Работа, учёба, новые знакомства увлекли его в городской круговорот.
А Николай всё так же вставал на рассвете, замешивал тесто, ставил в печь булки, запах которых разносился по утрам по всей округе. Люди приходили, покупали, хвалили. Но когда он закрывал дверь булочной за последним покупателем, внутри становилось тихо. Николай больше не слышал молодого голоса, не видел, как кто-то суетится у прилавка. Всё стало как прежде, только теперь ему не с кем было поговорить о пустяках, обсудить очередную попытку сделать тесто ещё пышнее. Он привык к этой тишине, но каждый раз, ставя булки в печь, невольно думал о том, что однажды дверь снова откроется, и за ней окажется тот самый мальчишка.
И вот однажды дверь его булочной открылась. Звонок над дверью прозвенел чуть громче, чем обычно, а вместе с холодным зимним воздухом в помещение вошла высокая фигура. Николай поднял глаза, держа в руках деревянную лопатку для хлеба. Перед ним стоял высокий, уверенный в себе молодой парень. На нём было тёплое пальто, из-под которого выглядывал светлый шарф. Лицо парня показалось знакомым, но в то же время новым. Он улыбнулся, сделав шаг вперёд, и проговорил:
— Николай Иванович…
Эти слова заставили Николая замереть. Он почувствовал, как внутри что-то шевельнулось, как будто вернулся давно потерянный кусочек прошлого.
— Не узнаёшь? — спросил парень, наклоняя голову.
Николай прищурился, глядя на молодого человека, стоящего перед ним. Тот слегка наклонил голову, улыбаясь чуть смущённо, но уверенно. На улице гудел ветер, а в воздухе пахло свежим хлебом — знакомый, но почти забытый запах, который, казалось, оживлял старые воспоминания. Николай машинально подтянул поближе к себе тёплый плед, но взгляд от парня не отвёл. Что-то в этом мальчишке было — то ли его улыбка, то ли искорка в глазах, — что заставляло присмотреться повнимательнее.
— Ну, допустим, узнаю, — медленно произнёс Николай, обдумывая каждое слово. Он хотел понять, зачем этот молодой человек пришёл к нему, зачем начал этот разговор.
Парень широко улыбнулся. На щеках мелькнули едва заметные ямочки, а глаза засветились ещё ярче.
— Я булочную открыл. В городе, — сказал он. Голос его звучал гордо, но без лишней напыщенности. Было в нём что-то простое, искреннее.
Николай нахмурился, но не сердито — скорее задумчиво. Он чуть привстал на стуле, как будто хотел что-то разглядеть, и, качнув головой, усмехнулся:
— Неужто?
Парень, как будто только и ждал этого вопроса, тут же вытащил из кармана куртки фотографию и протянул её Николаю. Снимок был свежим, ещё слегка пахнул химией. На нём была аккуратная пекарня: стеклянные витрины, полки с хрустящими багетами, ровные ряды пирожных. Фасад светился чистотой, на окнах висели лёгкие шторы. Всё выглядело почти идеально.
Николай медленно взял фотографию, и его взгляд задержался на одной детали. На стене, чуть в стороне, висел большой, чёрно-белый снимок. Николай знал его. Снимок показывал булочную — ту самую, в которой они сейчас и находятся. Которая воспитала в мальчишке любовь к выпечке.
Он почувствовал, как в груди что-то ёкнуло. Картинка, такая знакомая и такая неожиданная, вызывала целый водоворот чувств. Ещё минуту назад он смотрел на этого парня и пытался вспомнить, где его видел. А теперь всё стало ясно. Это был тот самый мальчишка, который приходил в булочную. Маленький, смешливый, всегда с липкими пальцами от сладких булочек. Николай долго хранил о нём смутные воспоминания, но годы шли, и лица людей стирались. Он и подумать не мог, что тот мальчишка не только помнит его, но и решил открыть свою кондитерскую.
— Потому что всё началось здесь, — тихо сказал парень, указывая на старую фотографию.
Николай медленно опустил снимок, но не отпустил его из рук. Он смотрел на молодого человека уже с другими глазами. Это было не просто воспоминание, не просто дань прошлому. Это было продолжение его труда, его жизни, его дела. В голове всплывали десятки моментов из тех лет: запах свежего теста, первые заработанные копейки, благодарные улыбки покупателей. А теперь кто-то другой продолжал это дело. Не потому что его заставили, не потому что он хотел славы. А потому что он вдохновился той самой булочной, где работал Николай.
Николай молчал. Он смотрел на парня, стоявшего перед ним, и что-то пронзительное, почти насмешливое мелькало в его взгляде.
А потом он усмехнулся. Лёгкая полуулыбка, чуть искрившая его усы, скрывавшие тонкую, но твёрдую линию рта.
— Так, значит, теперь твоя очередь? — спросил он, словно проверяя, насколько решителен тот, кто стоит перед ним.
Парень кивнул. В руках он держал небольшой свёрток, который приятно пах выпечкой. Его лицо выражало смесь волнения и лёгкой уверенности.
— Видимо, так, — ответил он, глядя прямо на Николая.
Они молча пожали руки. В этом жесте была и старомодная сила, и непроизвольное уважение. Как будто слово уже сказано, а лишних объяснений больше не требуется. Николай чуть прищурился, вглядываясь в глаза парня, словно пытался прочитать что-то, что было за пределами слов.
— Ладно, мастер, — хмыкнул он. Его голос звучал грубовато, но в нём сквозила скрытая теплинка, которую он не позволял себе показывать. — Ты чего, булки привёз?
Парень рассмеялся. Звук был чистым и неожиданно искренним, как будто он вспомнил какую-то старую шутку или момент из прошлого. Этот смех заполнил комнату.
— Булки. И чай, — произнёс парень, легко пожимая плечами, будто это была само собой разумеющаяся вещь.
Николай с интересом покосился на свёрток. Это был не просто хлеб или чай. Это было что-то другое, почти символическое. В его глазах вспыхнуло что-то похожее на понимание.
Мужчина впервые позволил кому-то другому налить ему чай. Он сел за стол в углу, глянул на кружку, из которой тёплый пар поднимался ленивыми завитками, и молча сделал первый глоток. Вкус был простым, домашним, но почему-то согревал больше, чем жар из печи, где обычно пеклись его знаменитые булочки.