Каждый ключ, который она так крепко держит, словно запирает в себе не только прошлое, но и наши настоящие надежды на мир в этом доме.
— Я квартиру продала, теперь с вами жить буду! Освободи шкаф для моих вещей!
— Мы вас не звали! Нам с Мишкой и так тесно, а вы с чемоданом своим?!
— Тесно ей! — пыхтит она, голос скрипучий как старый стул. — Уж я-то знаю, как тут всё наладить. Димка, скажи ей, пущай не перечит!
— Кать, ну маме правда негде жить, — тянет Дима с дивана, глаза в пол прячет. — Потерпи чуток, а?
Терпеть? У меня от этих слов в голове будто рой пчёл загудел.
Замуж за Димку вышла два года назад, думала, жизнь потечёт своим чередом. Как река в ясный день. Мишка у нас вскоре родился. Купили однушку. Тесновато.
И тут вдруг свекровь моя, Светлана Ивановна, с чемоданом на пороге появляется. Продала свою квартиру, говорит: «Временно поживу».
Только это «временно» уже полгода тянется.
Живём мы втроём в этой однушке, где каждый уголок — драгоценность.
Кухня — мой приют, тут я суп варю, пелёнки Мишкины в тазу мочу, а за стенкой он в кроватке сопит.
И вот в эту нашу тесную гавань врывается она с коробкой старого хлама и чемоданом.
А в коробке той — ключи. Ржавые, старые, от её проданной квартиры. Вертит их в руках, будто заветный оберег, и приговаривает: «Память это, Катька, не трожь, не моги».
Смотрю я на эти ключи, и вижу, как они дверь в прошлое отворяют, где она всем верховодила. И тянет она эту дверь сюда, к нам, в мою жизнь.
Она как вихрь в домотканой юбке. Влетит, всё перевернёт, своё наставит.
То кастрюли мои передвинет: «Не так стоят, Катька, я-то знаю, как ладно».
То суп мой выплеснет: «Жидковат, Димке мясо подавай, а не водицу эту».
Молчу, губы кусаю, а внутри — кипит всё как чайник на огне.
Муженёк мой только плечами жмёт да бормочет невнятное. Он у меня добрый, ласковый, но перед мамашей своей — как тень за деревом: шагу без неё не ступит.
Однажды вечером сижу, пелёнки в тазу полощу, вода тёплая, пар в лицо, а Дима на диване газету листает, шуршит, как мышь в углу.
И тут она из комнаты — голос звонкий как колокольчик.
— Катька, сварила б супишко справный, с мясцом! А то внучку не впрок, одни овощи — что он, козлёнок?
Таз чуть из рук не выскользнул. Поворачиваюсь к ней, а слова в горле застряли.
— Я сама разберусь, чем сына кормить! И всем мой суп по вкусу, между прочим.
— По вкусу ему, как же! — пыхтит, руки в бока, будто продавщица рыбы на базаре. — Димка, скажи ей, мясо любишь, а не эту юшку овощную!
— Кать, суп твой вкусный, правда, — тянет Дима, газету в сторону, глаза прячет. — Но мама дело говорит, мясо я люблю. Может, завтра с говядиной сварганишь?
Смотрю я на него — будто иголкой укололась. Мой Димка, мой оплот, а перед ней гнётся, как трава под ветром.
Вздохнула, вытерла руки о фартук, говорю, тихо, но с жаром внутри:
— Это наш дом, наша семья. Ты уж реши, кто тут хозяйка.
Молчит, шею трёт, будто ворот жмёт. А свековь ухмыляется, ключи в карман суёт и идёт чайник греть, будто всё уже своё доказала.
Смотрю на них, и думаю: дальше так жить — себя загубить. Надо что-то менять. Но пока только злость во мне бурлит, как вода в котле.
Ключи от квартиры
Жить с ней под одной крышей — всё равно что с ветром в избе свечку зажигать.
Светлана Ивановна каждое утро встаёт, как кукушка на часах, и сразу за своё: то Мишку моего разбудит, кастрюлями гремя, будто колокол трезвонит, то полы драит с таким шумом, что половицы скрипят.
А я за ней таскаюсь как ниточка за иголкой и только успеваю шипеть про себя. Но хуже всего — эти её ключи.
Ржавые, кривые. Она их то на стол швырнёт, то в карман спрячет. А то сидит, вертит в руках и бубнит что-то про свою старую квартиру. «Память», говорит. Да какая память, коли сама её продала как ненужный лапоть?
Однажды утром терпение моё лопнуло. Сижу, кофе пью — мой маленький клочок тишины, пока Мишка спит, — а она тут как тут, с коробкой своей ветхой под мышкой.
Вытаскивает эти ключи, кладёт передо мной, будто пирог свежий на стол поставила, и давай причитать.
— Катька, ты хоть понимаешь, что за ключи-то? От квартиры моей, где Димку растила. Там жизнь была справная, не то что у вас тут, в тесноте да в суете.
— Так вы ж её продали! Чего причитать-то теперь? Не думали же вы, что тут с нами слаще будет.
— Продала, потому как година такая выпала, — вздыхает она, глаза к потолку закатывает. — А сердце моё там осталось. Ты молодая, не разберёшь, каково это — гнездо своё терять.
Я чуть чашку не опрокинула. Гнездо, значит! А моё гнездо ей, видать, соломой поперёк горла встало.
Хотела я ей что-то колкое кинуть, да тут Дима из комнаты вылезает, зевает, волосы растрёпаны, как веник после ветра.
— Мам, Кать, вы чего опять шумите? — бурчит он, глаза трёт, сон ещё в голосе. — Давайте потише, Мишка проснётся.
— Потише? — фыркаю я, чашку на стол — хлоп! — Это твоя мама тут сказки плетёт, а я молчать должна? Вон, ключи свои таскает, будто ярмарку собирается открывать!
— Катька, не начинай, — обрывает меня Светлана Ивановна, голос твёрже дубовой доски. — Не твоё дело, что у меня в душе творится. Димка, скажи ей, права я али нет!
Дима мнётся, смотрит то на меня, то на мать, будто меж двух мельниц попал. Потом выдаёт, еле слышно:
— Кать, ну правда, не трогай её вещи. Маме непросто, она к своей квартире привыкла…
Я на него уставилась как на пустой горшок. Непросто ей! А мне просто, что ли, с её ключами да придирками жить?
Взяла я чашку, дверцей шкафа — бряк! — и ушла в ванную. Пусть сами разбираются, раз такие родные душеньки.
Но дальше — только гуще каша заварилась. В тот же день, пока я Мишку укладывала, решила в коробку её старую заглянуть.
Ну любопытно же, чего она там держит, кроме этих ключей?
Открываю, а там — альбомчик старый, потёртый, углы загнулись. Листаю тихонько, чтоб не спугнуть тишину.
Светлана Ивановна в молодости — кудри вьются, улыбка до ушей, рядом мужчина какой-то, высокий, с усами, Димка малой на руках.
И надпись на обороте одной фотографии, карандашом, коряво: «Не отдавай своё». Я аж замерла.
Это что, зарок какой? Или сама себе наказ писала, чтоб не забыть?
И тут меня как током шибануло: она не просто скучает по прошлому. Она его сюда волочёт, к нам, хочет всё под себя загрести, как в той своей квартире было.
Вернулась я в комнату, она на диване сидит, опять с ключами своими, смотрит на них, будто ими вся её жизнь заперта.
Не выдержала я, спрашиваю, тихо, но с ехидцей:
— А что вы с этими ключами делать-то собрались? На стенку прибить или замок новый купить?
Она голову подняла, глаза сузила.
— А тебе зачем знать, Катька? Моё добро, и баста. Не суйся, куда не звали.
— Да мне-то всё равно, — пожимаю я плечами, а внутри всё клокочет. — Только чудно как-то: квартиру продали, а ключи бережёте. Может, ещё ворота в ту жизнь откроете?
— Может, и открою. Коль тут мне места нету.
Она ушла на кухню, а я осталась стоять, будто в лужу села, с этим альбомом в голове. Ключи, фотки, «не отдавай своё»…
И не уймётся ведь она, пока нас всех под свой подол не подведёт. Надо что-то решать, думаю я.
Подруга свекрови
С того дня, как я альбом её нашла, жить стало невмоготу, будто с комарами в одной комнате заперли — гудят, кусают, спасу нет. Светлана Ивановна, словно почуяв мой взгляд на её старых тайнах, принялась за своё с новой прытью.
Ключи эти ржавые теперь не просто где-то валяются — она их носит с собой, как заветный узелок, то на кухне рядом с хлебницей бросит, то на подоконник пристроит.
А вчера и вовсе на гвоздик повесить вознамерилась. Я уж молчу про её вечное бормотание: «Там, в моей квартире, всё лучше было».
Хоть цветы пышнее цвели, мне-то какая печаль? А вот Димка мой, как телёнок несмышлёный, поддакивает ей.
Утро начинается, а она уже на ногах. Тарелками гремит, колотушкой по доске стучит.
Я Мишку из кроватки тяну, он сонный, щёчки розовые, а тут её голос, скрипучий, как телега без смазки.
— Катька, ты б памперсы сменила, вонь пошла! У меня Димка в его годы в горшок ходил, я глаз не спускала, всё честь по чести.
— Светлана Ивановна, — цежу я, пелёнку в руках теребя, — он ещё маленький, всему свой срок. И не пахнет тут, это вы вчера рыбу жарили, до сих пор дух витает.
— Рыба — еда добрая, для ума! — отвечает она, руки в бока, будто хозяйка на торге. — А ты его балуешь, как князька какого. Уж я-то знаю, как дитё растить, двоих на ноги поставила, не чета твоим нонешним выдумкам!
Молчу я, только воздух носом тяну, будто он мне терпение навеет. А она дальше талдычит, ключи из кармана халата вынимает, вертит и причитает:
— В моей квартире простор был, Мишка б там бегал, а не в этой конурке ютился. Димка, скажи ей, как там ладно жилось, не то что тут!
Дима из комнаты выглядывает, в майке мятой, волосы торчком. Глядит на нас, как рыба на червяка, и выдаёт:
— Ну да, мам, было ничего… Кать, может, и правда переехать куда побольше?
Я чуть пелёнку из рук не выронила. Переехать?! Это что, он теперь с ней в одной упряжке?
В груди жар, как от печки раскалённой, а язык сам собой развязывается.
— Ты в своём уме вообще? Мы на эту «конурку» деньги с трудом наскребаем, а ты про переезд? Или маменька твоя нам дворец отстегнёт? Может, этими ключами ржавыми новую дверь в будущее откроем?
— Катька, не шуми, — шипит Светлана Ивановна. — Я толк говорю. А ключи эти — память моя, тебе не понять. Ты в жизни своей ещё ничего не теряла, молодая, пёрышки не пообтрепались!
— Да ваши ключи у меня уже в печёнках сидят! — вырывается у меня. — Продали квартиру — и ладно, чего теперь-то жаловаться да нас донимать? Живите себе, дайте нам вздохнуть спокойно!
Она замолчала, только губы поджала. А Дима подскакивает, руки растопырил, будто спор развести хочет.
— Девчонки, ну хватит вам! Мам, не начинай, Кать, успокойся. Мишка вон хнычет уже.
И правда, Мишка в кроватке заскулил, а я стою, сердце стучит набатом.
Подошла к сыну, прижала его к себе, а сама думаю: это не жизнь, а суета какая-то бесконечная. Но это ещё не всё оказалось.
Днём позже она мне ещё узелок подкинула. Сижу, картошку чищу, а она с дивана поднимается, ко мне идёт, важная, будто указ зачитать собралась.
— Я тут подруженьку свою позвала в гости. Нинка придёт, чайку попьём, покалякаем. Ты б тут прибралась, а то грязищу развела, перед людьми неловко.
— Это что, я теперь прислуга? Вы подругу позвали, а мне убирать? Может, ещё и стол накрыть заодно?
— А кому ж ещё-то? — пыхтит она, будто я шутку глупую сморозила. — Ты дома сидишь, с дитём возишься, а я тут что, в гостях у вас? В моей квартире завсегда чистота была, Нинка скажет, как есть.
— Да хоть царица скажет! Это моя кухня, мой дом, и не для того я тут, чтоб ваши посиделки обхаживать!
Она глаза вылупила, а потом как загудит.
— Твой дом, говоришь? Мой сын тут живёт, моя кровинка! Я сюда пришла, чтоб вам жизнь наладить, а ты мне перечишь, неблагодарная!
— Наладить? — перебиваю я, уже на пределе. — Да вы нас с ума сведёте с этими ключами да придирками! Хотите наладить — езжайте к своей Нинке, там и чаёвничайте сколько влезет!
Слышу шаги, быстрые. Будто дождь по крыше забарабанил. Димка сразу в свою песню начала:
— Кать, мам, ну что вы опять? Давайте полюбовно, а? Нинка придёт, посидит и уйдёт, чего кипятиться?
— Полюбовно?! — я чуть воздухом не подавилась. — Дим, она твоя мать подругу сюда тащит, а мне убирать велит, как девчонке какой-то! Ты это нормально считаешь?
— Ну Кать, маме ж надо с кем-то потолковать, она одна осталась…
— Одна?! — вырывается у меня, голос срывается. — А мы кто? Половики в придачу к её ключам? Хватит, Дим, решай: или я с Мишкой, или маменька твоя с её прошлым!
Он молчит, глазами моргает. А Светлана Ивановна уже верх чует, ключи в руках теребит и цедит, тихо, но с напором:
— Вот и поглядим, кто ему ближе. Я сына не отпущу, Катька, и не мечтай.
Я картошку в миску — плюх! — аж вода брызнула, и ушла к Мишке. Дверь за собой прикрыла, сижу, сына качаю, а в голове — вихрь.
Ключи эти, фотки, её вечное «я знаю, как лучше» — всё как камни на душу ложатся.
Обхитрила
К этому времени я уже не просто сердилась — я была как котёл на огне, вот-вот крышку сорвёт.
Светлана Ивановна своими ключами и бесконечным «уж я-то знаю» довела меня до последнего края, а Димка только и поддакивал.
Терпеть? Да я готова была её чемодан за порог выставить, лишь бы от ее присутствия избавиться! Но тут меня осенило: хватит шуметь, пора хитростью брать.
Как в народе говорят: с умным спорить — язык ломать, а с упрямым — умом ворочать.
Всё закрутилось в субботу. Утро выдалось тихое, почти как в сказке, если б не она.
Сижу на кухне, Мишку кашкой кормлю, ложка о тарелку звякает, а он хихикает, весь в овсянке.
И тут вваливается Светлана Ивановна, в халате своём цветастом, будто клумба на ножках, и сразу за своё:
— Катька, ты чего опять эту овсянку жидкую сыну суёшь? У меня Димка в его годы котлеты жевал, я-то знаю, как дитё поднимать!
Я ложку в миску — шлёп! — и поворачиваюсь к ней, глаза сверкают, но голос держу ласковый, медовый.
— А ведь правду вы говорите. Котлеты — дело доброе! Только я их лепить не мастерица, не то что вы. Может, сами Мишке налепите? А я передохну чуток, вы ж лучше знаете.
Она аж замерла, рот приоткрыла. А я внутри ухмыляюсь — попалась, голубка! Но она мигом опомнилась.
— Да налепила б я, Катька, кабы мясо у тебя не с рынка этого тощего! У меня в квартире мясо было отличное, от мясника знакомого брала.
— Ой, жалко-то как, — вздыхаю я, руку к груди прижимаю, будто цветок увядший жалею. — А ведь те деньки не воротишь, верно? Ключи ваши остались, а мясника того, поди, давно след простыл.
Она ключи из кармана — хвать! — и давай их вертеть, глаза блестят, как у человека, что клад нашёл.
— Ты молодая, не разберёшь, каково это — гнездо своё терять. Я там век свой прожила, Димку вырастила, а вы тут в тесноте своей еле-еле копошитесь!
Тут я не сдержалась, ласку с себя сбросила, как шубу в жару, и выпалила, громко, как колокол на площади.
— Да сколько можно это слушать?! Продали вы свою квартиру, сами, никто вас за руку не волок! А теперь мне голову морочите, будто я вам её спалила! Хватит, дайте жить по-людски!
Дима из комнаты выскочил, рубашку на ходу тянет, глаза круглые, как луна в полночь.
— Что вы опять расшумелись? Мишка вон кашу размазал по лицу, а вы кричите!
— Дим, это не я шумлю, это твоя мама нас всех под себя загрести хочет! Я больше не могу, или она уходит, или я с Мишкой отсюда съезжаю!
Светлана Ивановна аж вскинулась, будто кипятком плеснули, и загудела, чуть не плача.
— Ах ты неблагодарная! Я для вас стараюсь, а ты меня гонишь?! Дима, сынок, скажи ей, что я тут нужна! Это ж мой кровный угол, моя семья!
— Давайте потише, — мямлит он. — Кать, ну она ж мама моя, куда ей идти? Мам, ты тоже… дай Кате самой хозяйничать.
Смотрю я на него — и внутри всё переворачивается. И тут меня мысль озарила. Хватит спорить. Пора её этими ключами «прижать».
Свекровь на диване устроилась, а мужу на кухню позвала. Достаю из ящика стола эту ржавую связку — сама не знаю, как они там очутились. Видать, она их вчера там забыла. Протягиваю мужу.
— Дим, отдай ей ключи. Скажи, что мы нашли человека, который её квартиру выкупит обратно. Пусть едет туда, раз сердце её там застряло.
Дима на меня уставился, будто я ему звезду с неба ему поднесла.
— Ты чего? Там же чужие люди живут.
— Знаю, — шепчу я, глаза блестят, как роса на траве. — Скажи ей это. Пусть сама увидит, что прошлого не воротишь. А то я от её причитаний с ума сойду.
Он мнётся, лоб вытирает, но кивает. Идёт к матери, ключи в руке держит, и выдаёт:
— Мам, вот… мы с Катей подумали… наш друг, он твою квартиру выкупить готов и тебе отдать. Езжай туда, проверь, может, и правда своё вернёшь.
Светлана Ивановна аж подскочила, ключи выхватила, глаза загорелись, как фонарь в ночи.
— Серьёзно, сынок?! Выкупят?! Ой, я ж говорила, там моё место! Собираюсь, сейчас же еду, сама всё разузнаю!
Я стою, руки в бока, и ухмыляюсь про себя. Ступай, голубка, ступай.
Через час она уже в пальто, с сумкой через плечо, ключи в кулаке сжимает, будто заветный узелок.
Выпорхнула за дверь, только подол мелькнул. А я Диму обняла, шепчу:
— Прости, что раскричалась. Но так надо было.
Он кивает, обнимает в ответ, а сам бледный, как полотенце после стирки.
Через пару часов стук в дверь. Открываю — она стоит, вся красная, глаза мокрые, голос срывается.
— Ты меня обхитрила! Там чужие люди, полицию чуть не вызвали! Как ты могла?! Я ж чуть со стыда не сгорела!
Я в проёме стою, дальше не пускаю.
— Это не хитрость, это правда. Квартиры вашей нет, и прошлого не вернуть. Мы хотели вам глаза открыть. А теперь давайте так: или живём тут по моим правилам, или ищите себе угол. Решайте сами.
После того как она вернулась от чужих дверей, в доме настала тишина. Не та тишина, что душу греет, а густая, тяжёлая, словно воздух перед грозой сгустился.
Я её перехитрила, это факт. Обвела вокруг пальца с этими ключами, но радости от этого — кот наплакал.
Только усталость, такая, что кости ноют, и мысль в голове крутится: а что дальше?
Она ведь не из тех, кто хвост подожмёт и в сторонку отойдёт. Нет, она притаится, как лиса под кустом, выждет да снова своё гнуть начнёт.
Утром встала пораньше, Мишку накормила — кашу ему гречневую сварила. Он любит, когда я ложкой по тарелке тюкаю, хихикает, словно ручеёк журчит.
Дима на работу умотал ещё затемно, только дверь скрипнула, и всё.
А Светлана Ивановна на диван улеглась, и ни звука оттуда. Я даже ухо к двери приложила — думаю, вдруг сбежала тайком?
Но нет, слышу — шуршит чем-то, возится. Значит, никуда не делась.
К обеду она всё же встала. Я как раз картошку чистила. Лицо хмурое, глаза красные, но подбородок вверх задрала.
Чайник ставит, молчит. Я тоже молчу, только ножом по доске скребу громче, чтоб ей покоя не дать.
И тут она, не глядя на меня, цедит, скрипуче:
— Думаешь, всех обскакала, да? Окружным путём меня обвела, а счастья-то не видать.
Я нож в миску бросаю и поворачиваюсь к ней.
— А вы думали, я вечно под ваши причитания гнуться буду? Я вам не девчонка на побегушках, у меня семья своя — сын, муж! Хотите тут жить — живите, но по моим правилам, а не по вашим приметам.
— Ты Димку против родной матери настраиваешь, Катька. Мой сынок теперь слова поперёк не молвит, всё за тобя прячется. А я его растила, ночей не досыпала, кормила, в люди выводила! И что? Ты теперь тут хозяйкой верховодишь?
— Да не верховодю я! Вы сюда влезли, как сорняк в огород, и всё своё тянете — ключи, порядки, подружек!
Она смотрит на меня, долго, будто взглядом дырку в стене просверлить хочет.
— Ладно. Твоя пока верх взяла. Пока. Но не думай, что я в угол забилась. Просто силушки нет с тобой спорить, выжала ты меня, как тряпку.
Она чайник берёт, себе чаю в старую кружку с ромашками льёт и уходит обратно в зал. Дверь прикрыла, тихо, будто её и не было.
К вечеру вернулся муж. Усталый, плечи опущены, как у мужика после покоса, но глаза живые, смотрит на меня с теплом, какого давно не видала.
Сел на диван, ботинки скинул, и сразу ко мне, тихо, почти шёпотом.
— Кать, ты как? Мама не чудила сегодня?
— Не чудила. Помолчала, попыхтела, чаю себе нацедила и ушла в закат. Чую, ещё что-то выкинет.
Я на него гляжу — и внутри будто замок щёлкнул, отворился. Он меня поддержал, впервые за всё время. Не маменьку свою выгораживает, а меня.
А ночью ещё случай вышел. Проснулась я от шороха, часа в два. Мишка спит, Дима рядом посапывает, а на кухне свет из-под двери сочится тонкой ниткой.
Я встала, на цыпочках к двери подкралась, ухо приложила.
Слышу — шуршит, бормочет что-то тихо.
Приоткрыла дверь на волосок, а она там, сидит на стуле, в коробке своей староё роется.
И вдруг вижу — ключи эти ржавые вынула, в сумку свою суёт аккуратно. Заметила меня, голову подняла, глаза злые, но тусклые, и шепчет:
— Чего подглядываешь, Катька? Спала б лучше.
— А вы чего ключи прячете? — шепчу я в ответ, чтоб Диму не потревожить. — Опять за старое?
— Не твоя забота, я их берегу, поняла? Это моё, последнее, что у меня осталось.
Я постояла, посмотрела на неё — маленькая, сгорбленная, с этими ключами в руках.
И на миг жалко её стало, как старую кошку, что мявкает, а сил нет. Но жалость эту я в себе задушила, говорю:
— Берегите, Светлана Ивановна. Только сюда их больше не тащите.
Она ничего не ответила, сумку закрыла и к стене отвернулась. Я дверь тихонько прикрыла, вернулась к Диме, легла, а сердце стучит. Напряжение спало, да. Она отступила, притихла, но ключи эти в сумке — как заноза в пальце.
И Дима теперь на моей стороне. Но всё равно внутри неспокойно, будто дорога ещё не кончилась.
Поставила точку
Утро после той ночи, когда я застукала её с ключами, выдалось холодное.
За окном ветер гудит, будто дед старый в трубу дудит, а я у плиты стою, яичницу жарю.
Мишка кубики свои раскидал. И тут она выходит. В халате застиранном, волосы седые торчат, словно солома из-под крыши, а в руках — сумка старая, с которой сюда полгода назад пришла.
Глаза вниз, но чую я — внутри у неё буря притаилась.
— Уезжаю я, Катька, — говорит она хриплым голосом. — К Нинке своей.
Я сковородку чуть не уронила. Уезжает? Вот так просто, без шума да гвалта? Поворачиваюсь к ней, ложку в руке держу, как вожжи, и спрашиваю с лёгкой ехидцей.
— А ключи свои куда, Светлана Ивановна? С собой уволокёте или нам на память оставите?
Она сумку на плечо закинула, глаза подняла — колючие, но тусклые.
— Ключи мои, Катька, тебе не достанутся. С собой заберу. А там — как судьба повернётся.
Не успела я слово молвить, как Дима из комнаты вылезает, в тапках шлёпает.
— Мам, ты правда? К Нинке? А мы как же?
— А вы что? Вы тут с Катькой своей сами по себе. Я вам не указ, видать. Поживу у Нинки, а там погляжу, что к чему.
Я стою, яичницу на тарелку выкладываю, а внутри — каша какая-то. Победа? Ну вроде бы. Но радости нет, только пустота, как после долгого спора, когда язык устал, а толку не прибавилось. Дима ко мне подходит, шепчет:
— Кать, может, остановить её? Всё ж мама…
— Не надо, Дим. Пусть идёт. Ей с Нинкой легче будет, а нам — тише.
Он кивает, молчит. А она у двери мнётся, сумку теребит, потом оборачивается, смотрит на меня, взглядом цепляет, и цедит:
— Думаешь, всё тебе, Катька? Перехитрила? Ну-ну. Ещё свидимся, попомни слово моё.
Дверь хлопнула. Ушла. Я положила ложку в раковину — будто точку поставила. Гляжу в окно — её тень мелькает, сгорбленная, с сумкой этой старой, где ключи спрятаны.
И думаю: вернётся она, ясное дело. Не может не вернуться. Но я готова. А Дима рядом стоит, руку мне на плечо кладёт и молчит.
Самые свежие рассказы:
Неужели счастье так близко, но все еще недоступно?
Когда же наступит тот день, когда страх отпустит?
Судьба, обманом отобравшая дерзкие мечты, уже близка.
Она была готова всё потерять ради иллюзии счастья.
Она не была лишь сестрой, её искали как единственную.
Неожиданное письмо может изменить всё!